Архиепископ Феофан (Быстров) и Григорий Распутин. /Продолжение/

расп и феофанДоброе расположение Государя и Государыни к Григорию только усилило месть врага рода человеческого, ненавистника всякого проявления бескорыстного евангельского чувства. Вражьи сети все более опутывали бедного владыку Феофана, превратившегося из близкого Царской Семье человека в того, кто вольно или невольно причинял им боль. Что касается старца Григория, то в лице епископа Феофана он приобрел грозного врага. В своем осуждении Григория Ефимовича владыка Феофан уже не мог остановиться. Более того, и сам он явился источником наговоров на Григория, одну клевету за другой нанизывая на ниточку жизни сибирского крестьянина.

Так, например, он попытался обвинить Григория Распутина-Нового в попытке настроить Царя и Царицу против протоиерея Иоанна (Сергиева) Кронштадтского. Это следует из показаний архиепископа Феофана (Быстрова) Ч.С.К. (1917 г.): «Распутин необыкновенно искусно оговаривал. Распутин отозвался об отце Иоанне Кронштадтском, что последний — святой, но неопытен и без рассуждения, как дитя. Так впоследствии ста­ло уменьшаться влияние отца Иоанна при дворе».7

Что и как сказал Григорий Ефимович относительно о. Иоанна Кронштадтского остается на совести владыки Феофана. Ясно только одно, что его обвинение совершенно безосновательно. Тот смысл, который он вкладывает в приведенные им же слова, является полнейшим вздором. Даже если что-то подобное и было сказано, суть сказанного совершенно в ином. Опять же, все зависит от того, как понимать слова, с каким настроением относиться к человеку. Подлинное отношение Григория Ефимовича к праведнику, которому он стремился подражать и которого рассматривал, как своего духовного учителя, совершенно недвусмысленно проступает в следующих его словах:

«А почему теперь уходят в разные вероисповедания? Потому что в храме духа нет, а буквы много — храм пуст. А в настоящее время, когда о. Иоанн (Кронштадтский) служил, то в храме дух нищеты был, и тысячи шли к нему за нищетой духовной. — И далее по поводу Пасхи Православной и ее сравнения с католической, — Я чувствовал, как у нас ликуют православные, какая у нас величина счастия и хотелось бы, чтобы нашу веру не унижали, а она без весны цветет над праведниками, для примера указать можно на о. Иоанна Кронштадтского, и сколько у нас светил — тысяча мужей Божиих».

Уже из слов самого владыки Феофана, не говоря о том, что сказал Григорий Ефимович в приведенных цитатах, ясно, что он относился к отцу Иоанну Кронштадтскому, как к святому. Разве этого недостаточно? Если он и говорил о его неопытности, то, конечно, не в духовном отношении, а в житейских вопросах. Можно вполне допустить справедливость в какой-то степени такого мнения, если представить, что все поле деятельности батюшки Иоанна находилось исключительно в сфере жизни церковной. Он был, прежде всего, пастырь духовных овец, и, конечно, не мог дать совета там, где не был искушен. Возможно, в чем-то старец Григорий ориентировался лучше, как человек, прошедший школу жизни, имеющий семью, детей, знающий людей, их житейскую психологию и нужды, могущий дать в этой области правильный совет. При желании слова Григория Распутина об отце Иоанне могут быть восприняты именно так.

Но, по-видимому, уже в то время такого желания правильно истолковывать слова и действия Григория Распутина не было даже у его бывших друзей. Кстати, не известно никаких слов отца Иоанна, обличающих Григория Распутина, хотя уже в это время недобрая молва о нем стала широко распространяться и, конечно же, не могла не достигнуть ушей Всероссийского молитвенника. Если бы была хоть малейшая опасность со стороны Григория Распутина для Царской Семьи и для Российского Государства, несомненно, что кронштадтский пастырь бесстрашно обличил бы беззаконие. Но этого не произошло. Он никогда не касался в своих проповедях этой темы, не потому ли, что никакой опасности просто не было.

Так что мнение владыки Феофана о попытке Григория Распутина подорвать авторитет о. Иоанна Кронштадтского в глазах Царя и Царицы — а именно так следует понимать слова владыки — совершенно необоснованно и могло возникнуть лишь как следствие восприятия неверного мысленного посыла и ошибочного соглашения с ним. На языке свято-отеческой мудрости это называется сосложение (или сочетание) с прилогом (лукавым помыслом).

Но простим все владыке Феофану (Быстрову), хотя бы потому, что сам Григорий Ефимович простил его и потому, что владыка, как следует из посвященных ему книг, искренне любил святую Царскую Семью. Будем верить, что владыка пусть и на склоне лет во всем разобрался и примирился со своим добрым старым другом и братом во Христе.

Что же касается подлинного отношения Царя и Царицы к Всероссийскому пастырю и молитвеннику за Царя и Отечество, то приведем следующий характерный эпизод из книги «Отец Иоанн Кронштадтский», изданной Русским Народным Союзом Имени Михаила Архангела в1909 г.:

«Когда угас светильник Церкви православной о. Иоанн, то на всеподданнейшем докладе сенатора Роговича 21 декабря 1908 г. Царь собственноручно начертал: «Со всеми почитавшими усопшего протоиерея о. Иоанна оплакиваю кончину его».

Вспомним, что именно Государь Император Николай II стал инициатором ежегодного торжественного поминовения о. Иоанна Кронштадтского, обратившись к Святейшему Синоду с Высочайшим Рескриптом от 12 января 1909 г., где однозначно выразил свою волю о ежегодном молитвенном поминовении Кронштадского пастыря.
Подведем итог словами Анны Вырубовой (из показаний Ч.С.К., 1917 г.):

«И бывший Царь, и Царица, очень уважали священника Иоанна Кронштадтского. После его смерти [20 декабря 1908 г по ст. ст.] Распутин занял его место. Во всех невзгодах жизни, во время частых заболеваний наследника престола, во время обострения сердечной болезни Царицы к Распутину обращались за поддержкой, и бывший Царь, и бывшая Царица просили его молитв».

Все это так, возразит дотошный критик. Но владыка Феофан, даже если принять рассуждения о его молодости и неопытности, все же был умным, образованным, тонко воспитанным человеком. Не мог же он совершенно огульно обвинять кого-то, не имея на то никаких хоть сколько-нибудь веских оснований. Но что-то же было, на что-то владыка должен был опираться.

Да, в распоряжении владыки Феофана, помимо слухов, действительно, оказался документ, с его точки зрения, неопровержимо доказывающий порочность Григория. Без рассмотрения этого документа невозможно правильно представить ситуацию.

В начале 1910 г. епископ Феофан получает так называемую «письменную исповедь», содержание которой, по всей видимости, стало известно Государыне Императрице Александре Феодоровне со слов ее духовника. Текст этой записки или письма, получившего в истории название «исповеди», через епископа Феофана оказался в руках у М. Новоселова, который включил ее в свою псевдообличительную брошюру «Распутин и мистическое распутство». Материал брошюры Новоселов в 1912 году переслал Гучкову в виде статьи с названием «Духовный гастролер Григорий Распутин», которая тогда же и была опубликована Гучковым в его газете «Московские ведомости», № 49. Статья Новоселова в газете Гучкова вызвала бурную реакцию в Думе и в широких кругах общественности, что в свою очередь, послужило причиной нового грандиозного скандала вокруг имени Григория Распутина.

Вот такой феерический эффект из-за одного письма. Однако, есть ли основания для подобной реакции? Попробуем внимательно взглянуть на этот «неопровержимый» документ. При этом нет никакой необходимости приводить его текст полностью. При большом желании с ним можно ознакомиться в большинстве публикаций на тему о Распутине (Радзинский, Варламов, Ватала и т. д.). Скажем лишь кратко, что он представляет собой историю духовных исканий несчастной женщины, которой Григорий Распутин помог выйти из тяжелейшего нравственного кризиса.

Что было потом, нетрудно догадаться: психологическая обработка «жертвы», сексуальные домогательства, принуждение к сожительству: в поезде, в Покровском, в бане, ревность жены, нравственные мучения и т.д. и т.п. И все передано с доверительной интонацией, настолько же смачно, шокирующе откровенно, обескураживающе подробно, насколько же с оттенком совершенной искренности и абсолютной достоверности. Однако, если преодолеть некоторый шок, который возникает по прочтении текста, и избавиться от первого впечатления, которое просто парализует душевные силы, затем набраться мужества и еще раз по возможности трезво взглянуть на этот шедевр, то по поводу письма-исповеди сразу же появится ряд вопросов.

Вопрос первый — авторство письма. Епископ Феофан никогда и нигде не называл автора письма. Поэтому остается неизвестным, было ли оно подписано и кем. Эта неизвестность дала основание многим авторам и исследователям считать письмо анонимным. Возможно, епископ Феофан не решился назвать автора. Так или иначе, но имя автора никем и никогда указано не было, если не считать возникших по поводу письма домыслов. Открыто поставленная подпись, авторство, связанное с определенным человеком, прекратило бы всякие досужие разговоры, придало бы весомость письменному свидетельству и устранило любые недоуменные вопросы, которые с неизбежность появляются, как только письмо становится анонимным.

Все же допустим, что цель письма-исповеди была благородная и состояла именно в обличении, тогда стоило ли скрывать авторство? Человек более трезвый и осторожный вряд ли поверил анонимному письму в таком важном вопросе, но попытался бы удостовериться в истинности изложенной информации прежде, чем предпринимать решительные действия (писать письмо Государю, добиваться высочайшей аудиенции, приводить голословные обвинения, основанные на одних лишь слухах). И владыка Феофан, и Новоселов, как люди образованные, должны были прекрасно понимать, что анонимка — она и есть анонимка, как ее не крути, веса не имеет. Для обвинительного приговора такого рода свидетельство явно не достаточно. Этот пробел попыталась восполнить досужая молва. Для придания вескости анонимному «документу», «автор» этой самой молвою был найден.

Авторство «исповеди» (анонимного письма) приписывают почитательнице Григория Ефимовича — Хионии Берладской лишь на том основании, что в письме приведены некоторые подробности, в точности соответствующие трагическим обстоятельствам ее семейной жизни (измена мужа, затеянное дело о разводе, уход от мужа вместе с детьми, самоубийство мужа и глубокая депрессия на этой почве у госпожи Берладской, из которой она выбралась только благодаря старцу Григорию).

Как уже было отмечено, текст письма-исповеди практически полностью воспроизводит в своих «обличительных» брошюрах и статьях Новоселов. Приводя подробности исповеди на страницах своей книги, торопится усмотреть связь с Хионией Берладской и сегодня г-н Э. Радзинский. Однако, по его словам, автор «исповеди» остается анонимным, и можно лишь предположить, что «все знавшие Распутина, легко могли узнать несчастную Берладскую».

Приведенные слова Радзинского являются фактическим признанием того, что подписи Берладской под означенным писанием нет и оригинал «исповеди» по-прежнему остается анонимным. Недоумение вызывает и тот факт, что сама Берладская нигде и никогда о своем авторстве не заявляла. И в то же время, если бы она пыталась скрыть свое имя, вряд ли бы она стала подробно описывать обстоятельства, которые всем были хорошо известны, и по которым без труда можно было установить главную героиню всей истории. Странность и противоречие.

Вопрос второй. Можно ли относиться к письменному тексту, оказавшемуся в руках епископа Феофана, как к исповеди? Текст «исповеди» был анонимным, но исповедь без подписи лишена смысла — несуразица.

Если это действительно исповедь, пусть и письменная, почему духовником была раскрыта тайна исповеди в нарушение правил святых апостолов. Даже если конкретные имена не были указаны напрямую, но из подробностей всем было понятно, о ком идет речь. То, что эти подробности были выставлены на всеобщее обозрение, лежит на совести духовника, т. е. епископа Феофана. И вряд ли того желала г-жа Берладская, если ее письмо было действительно исповедью.

Но это представляется опять же сомнительным, поскольку для обычного покаяния можно было обратиться к любому духовнику, а не к духовнику Царской Семьи. Но допустим, владыка Феофан был и ее личным духовником, т. к. имел много духовных чад среди представителей столичной интеллигенции. Тогда понятно, почему она обратилась именно к нему. Но и в этом случае снова странности, снова неясности. Если она рассчитывала на таинство исповеди, соблюдение которой автоматически обеспечивало сокрытие информации, не проще ли было напрямую обратиться к архимандриту Феофану, открыться ему при личной встрече, а не писать письмо, которое могло попасть в чужие руки, как это и произошло.

Отметим также и то, что обычной исповеди как таковой не было, не было совершено церковного таинства покаяния: не были совершены необходимые священные действия, не были прочитаны молитвы, предваряющие исповедь, не была возложена епитрахиль священника на главу кающегося грешника и не была прочитана разрешительная молитва. Не говоря уже о том, что не было даже разговора с глазу на глаз, т. е. непосредственного общения с человеком, которое позволило бы судить и о самом человеке, и о правдивости его заявления.

Все это говорит о том, что письмо было рассчитано как раз на обратное — не на внутреннее покаяние, а на внешний эффект, на то, чтобы привлечь внимание: и не столько к ее собственной судьбе, сколько к неприглядному участию в ней Григория Распутина. Расчет был на последующие действия против Распутина. В таком случае, становится понятным обращение именно к духовнику Царской Семьи — епископу Феофану, а не к рядовому священнику.

Все эти несуразицы, связанные с появлением у архимандрита Феофана анонимного письма-исповеди можно объяснить только одним — тем, что «исповедь» является грубой фальшивкой. Это означает, что не было ни «исповеди», как таковой, ни «обличительного письма». Что же было? А был донос на Распутина, представленный в форме письменного заявления, рассчитанного на то, чтобы произвести эффект. А для достижения этого вовсе не требуется строгое доказательство вины старца Григория.

В старину такого рода послания назывались подметными. Писались они с целью оклеветать человека. Кто-то состряпал это подметное письмо, доставил его точно по адресу, т. е. раздраженному и соответственным образом настроенному, бедному епископу Феофану. Борьба с влиянием Распутина сделалась его идеей фикс, он стал одержим жаждой обличения, и уже ничто не могло остановить его и убедить в обратном. Владыка принял содержание подметного (анонимного) письма («исповеди») за чистую монету. Изложенную в ней информацию он посчитал веским доказательством своих внутренних догадок и предположений о недостойном образе жизни Григория Распутина и одновременно достаточным основанием, чтобы начать против него активную деятельность.

Вот его собственные признания по этому поводу (из показаний Ч.С.К, 1917 г.): «Заручившись письменной исповедью [подчеркнуто Ю. Р.], я написал бывшему императору второе письмо, где утверждал, что Распутин не только находится в состоянии духовной прелести, но является преступником в религиозном и нравственном смысле, ибо, как следовало из исповеди, отец Григорий соблазнял свои жертвы. Я чувствовал, что меня не хотят выслушать и понять. Все это настолько меня удручило, что я сильно заболел — у меня обнаружился паралич лицевого нерва».

Вслед за обращением к Государю с письмом против Григория Распутина-Нового последовало отстранение епископа Феофана от обязанностей духовника Царской Семьи. Со стороны Государя такое решение не могло не иметь достаточно веских оснований. И они, конечно же, были. Во-первых, Государыня Императрица была возмущена нарушением епископом Феофаном таинства исповеди, если к письму относиться, как к исповеди. А во-вторых, доносу епископа на Друга Царской Семьи просто не поверили, опять же, не без причин. В случае лживости сообщаемой в письме информации, получалось, что епископ выступал в роли не просто доносчика, но распространителя клеветы, почему и был удален из Петербурга.

В конце 1910 г. владыка Феофан был назначен в Крым епископом Таврическим. Это назначение логично было бы увязать с неудовольствием Царя и Царицы. Но в то же время его перевод можно объяснить и вполне прозаическими причинами. В жизнеописаниях владыки Феофана можно встретить мнение, что это место выхлопотала Вел. княгиня Елизавета Феодоровна, поскольку владыка Феофан не отличался крепким здоровьем и нуждался в лечении.

Но и в Крыму епископ Феофан не оставлял своих настойчивых попыток повлиять на Царя и Царицу в вопросе о Распутине. Так, «в начале 1911 года епископ Феофан выступал перед Синодом с предложением официально выразить Императрице неудовольствие в связи с поведением Распутина. Отказываясь, епископы — члены Синода, заявили ему, что это дело как раз лично для него, как духовника Императрицы. Находясь в то время на кафедре в Крыму, он навещал Императрицу Александру Феодоровну, когда Царская Семья приезжала в свою летнюю резиденцию в Ливадии. Осенью 1911 года Владыка говорил с Государыней около полутора часов, и Государыня, как сказал сам Владыка, «была очень обижена». Она, конечно, поняла, что Владыка слышал клевету, распространяемую не только революционерами, но даже и людьми, близкими к Престолу».

Радзинский приводит слова, сказанные епископом Феофаном товарищу обер-прокурора Св. Синода Даманскому по поводу Распутина и в связи с новым переводом в Астрахань: «Распутин — сосуд дьявола, настанет время, Господь покарает его и его защитников» [Царя и Царицу?! — Ю. Р.

Бедный епископ Феофан, если и изрек эти страшные слова, то, конечно, будучи ослеплен, если не чувством мести, то крайней досады и обиды.

По материалам статьи Юрия Рассулина

Рубрика размещения Статьи о Распутине.. Закладка постоянная ссылка.

Comments are closed.