В начале 1910 г. епископ Феофан получает так называемую «письменную исповедь», содержание которой, по всей видимости, стало известно Государыне Императрице Александре Феодоровне со слов ее духовника. Текст этой записки или письма, получившего в истории название «исповеди», через епископа Феофана оказался в руках у М. Новоселова, который включил ее в свою псевдообличительную брошюру «Распутин и мистическое распутство». Материал брошюры Новоселов в 1912 году переслал Гучкову в виде статьи с названием «Духовный гастролер Григорий Распутин», которая тогда же и была опубликована Гучковым в его газете «Московские ведомости», № 49. Статья Новоселова в газете Гучкова вызвала бурную реакцию в Думе и в широких кругах общественности, что в свою очередь, послужило причиной нового грандиозного скандала вокруг имени Григория Распутина.
Вот такой феерический эффект из-за одного письма. Однако, есть ли основания для подобной реакции? Попробуем внимательно взглянуть на этот «неопровержимый» документ. При этом нет никакой необходимости приводить его текст полностью. При большом желании с ним можно ознакомиться в большинстве публикаций на тему о Распутине (Радзинский, Варламов, Ватала и т. д.). Скажем лишь кратко, что он представляет собой историю духовных исканий несчастной женщины, которой Григорий Распутин помог выйти из тяжелейшего нравственного кризиса.
Что было потом, нетрудно догадаться: психологическая обработка «жертвы», сексуальные домогательства, принуждение к сожительству: в поезде, в Покровском, в бане, ревность жены, нравственные мучения и т.д. и т.п. И все передано с доверительной интонацией, настолько же смачно, шокирующе откровенно, обескураживающе подробно, насколько же с оттенком совершенной искренности и абсолютной достоверности. Однако, если преодолеть некоторый шок, который возникает по прочтении текста, и избавиться от первого впечатления, которое просто парализует душевные силы, затем набраться мужества и еще раз по возможности трезво взглянуть на этот шедевр, то по поводу письма-исповеди сразу же появится ряд вопросов.
Вопрос первый — авторство письма. Епископ Феофан никогда и нигде не называл автора письма. Поэтому остается неизвестным, было ли оно подписано и кем. Эта неизвестность дала основание многим авторам и исследователям считать письмо анонимным. Возможно, епископ Феофан не решился назвать автора. Так или иначе, но имя автора никем и никогда указано не было, если не считать возникших по поводу письма домыслов. Открыто поставленная подпись, авторство, связанное с определенным человеком, прекратило бы всякие досужие разговоры, придало бы весомость письменному свидетельству и устранило любые недоуменные вопросы, которые с неизбежность появляются, как только письмо становится анонимным.
Все же допустим, что цель письма-исповеди была благородная и состояла именно в обличении, тогда стоило ли скрывать авторство? Человек более трезвый и осторожный вряд ли поверил анонимному письму в таком важном вопросе, но попытался бы удостовериться в истинности изложенной информации прежде, чем предпринимать решительные действия (писать письмо Государю, добиваться высочайшей аудиенции, приводить голословные обвинения, основанные на одних лишь слухах). И владыка Феофан, и Новоселов, как люди образованные, должны были прекрасно понимать, что анонимка — она и есть анонимка, как ее не крути, веса не имеет. Для обвинительного приговора такого рода свидетельство явно не достаточно. Этот пробел попыталась восполнить досужая молва. Для придания вескости анонимному «документу», «автор» этой самой молвою был найден.
Авторство «исповеди» (анонимного письма) приписывают почитательнице Григория Ефимовича — Хионии Берладской лишь на том основании, что в письме приведены некоторые подробности, в точности соответствующие трагическим обстоятельствам ее семейной жизни (измена мужа, затеянное дело о разводе, уход от мужа вместе с детьми, самоубийство мужа и глубокая депрессия на этой почве у госпожи Берладской, из которой она выбралась только благодаря старцу Григорию).
Как уже было отмечено, текст письма-исповеди практически полностью воспроизводит в своих «обличительных» брошюрах и статьях Новоселов. Приводя подробности исповеди на страницах своей книги, торопится усмотреть связь с Хионией Берладской и сегодня г-н Э. Радзинский. Однако, по его словам, автор «исповеди» остается анонимным, и можно лишь предположить, что «все знавшие Распутина, легко могли узнать несчастную Берладскую».85
Приведенные слова Радзинского являются фактическим признанием того, что подписи Берладской под означенным писанием нет и оригинал «исповеди» по-прежнему остается анонимным. Недоумение вызывает и тот факт, что сама Берладская нигде и никогда о своем авторстве не заявляла. И в то же время, если бы она пыталась скрыть свое имя, вряд ли бы она стала подробно описывать обстоятельства, которые всем были хорошо известны, и по которым без труда можно было установить главную героиню всей истории. Странность и противоречие.
Вопрос второй. Можно ли относиться к письменному тексту, оказавшемуся в руках епископа Феофана, как к исповеди? Текст «исповеди» был анонимным, но исповедь без подписи лишена смысла — несуразица.
Если это действительно исповедь, пусть и письменная, почему духовником была раскрыта тайна исповеди в нарушение правил святых апостолов. Даже если конкретные имена не были указаны напрямую, но из подробностей всем было понятно, о ком идет речь. То, что эти подробности были выставлены на всеобщее обозрение, лежит на совести духовника, т. е. епископа Феофана. И вряд ли того желала г-жа Берладская, если ее письмо было действительно исповедью.
Но это представляется опять же сомнительным, поскольку для обычного покаяния можно было обратиться к любому духовнику, а не к духовнику Царской Семьи. Но допустим, владыка Феофан был и ее личным духовником, т. к. имел много духовных чад среди представителей столичной интеллигенции. Тогда понятно, почему она обратилась именно к нему. Но и в этом случае снова странности, снова неясности. Если она рассчитывала на таинство исповеди, соблюдение которой автоматически обеспечивало сокрытие информации, не проще ли было напрямую обратиться к архимандриту Феофану, открыться ему при личной встрече, а не писать письмо, которое могло попасть в чужие руки, как это и произошло.
Отметим также и то, что обычной исповеди как таковой не было, не было совершено церковного таинства покаяния: не были совершены необходимые священные действия, не были прочитаны молитвы, предваряющие исповедь, не была возложена епитрахиль священника на главу кающегося грешника и не была прочитана разрешительная молитва. Не говоря уже о том, что не было даже разговора с глазу на глаз, т. е. непосредственного общения с человеком, которое позволило бы судить и о самом человеке, и о правдивости его заявления.
Все это говорит о том, что письмо было рассчитано как раз на обратное — не на внутреннее покаяние, а на внешний эффект, на то, чтобы привлечь внимание: и не столько к ее собственной судьбе, сколько к неприглядному участию в ней Григория Распутина. Расчет был на последующие действия против Распутина. В таком случае, становится понятным обращение именно к духовнику Царской Семьи — епископу Феофану, а не к рядовому священнику.
Все эти несуразицы, связанные с появлением у архимандрита Феофана анонимного письма-исповеди можно объяснить только одним — тем, что «исповедь» является грубой фальшивкой. Это означает, что не было ни «исповеди», как таковой, ни «обличительного письма». Что же было? А был донос на Распутина, представленный в форме письменного заявления, рассчитанного на то, чтобы произвести эффект. А для достижения этого вовсе не требуется строгое доказательство вины старца Григория.
Если набраться мужества и терпения и прочесть анонимного автора, то станет совершенно очевидно следующее. Так называемая «исповедь» есть не что иное, как неумная литературная стряпня, сдобренная фантастическими пассажами ловкого шулера-трюкача от литературы. Чувство меры явно недоставало литературному умельцу, насколько там все преподнесено смачно, неуемно и неумеренно. Анонимный автор, подобно испорченному граммофону, напевает одну и ту же ноту, как завороженный, не в состоянии сделать спасительного шага в сторону, чтобы выйти из заколдованного круга и обрести подлинную духовную и творческую свободу. Не хватает ни ума, ни фантазии, ни духовной силы. То, что написано в исповеди и как написано — примитивно до уродства, и может вызвать только чувство гадливости и омерзения, прежде всего, к самому анонимному литератору.
Достаточно прочитать ее полностью, допустим, в передаче Новоселова, чтобы муссируемая там тема набила устойчивую оскомину. Все одно и то же. Блуд в поезде, блуд в избе, блуд в бане. Одна сексуальная жертва, другая, третья. Блуд, блуд, блуд, примитивный, животный, ненасытный. Все, больше ничего нет в тексте поклепа. Да позвольте же, хватит, имейте совесть. Можно было придумать что-то пооригинальней, да и одного-то случая было бы достаточно, а тут бездна порока. Да ведь Царь с Царицей были не слепые. По воспоминаниям современников они обладали и трезвостью, и рассудительностью и благородством, чтобы отличить сексуального маньяка от праведного старца. Может быть, чтиво рассчитано на идиота, на больного человека? Создается впечатление, что сам писавший — человек тяжко больной, если не маньяк, одержимый блудной страстью. Поразительно, что Новоселов и епископ Феофан всему этому поверили!
В старину такого рода послания назывались подметными. Писались они с целью оклеветать человека. Кто-то состряпал это подметное письмо, доставил его точно по адресу, т. е. раздраженному и соответственным образом настроенному, бедному епископу Феофану. Борьба с влиянием Распутина сделалась его идеей фикс, он стал одержим жаждой обличения, и уже ничто не могло остановить его и убедить в обратном. Владыка принял содержание подметного (анонимного) письма («исповеди») за чистую монету. Изложенную в ней информацию он посчитал веским доказательством своих внутренних догадок и предположений о недостойном образе жизни Григория Распутина и одновременно достаточным основанием, чтобы начать против него активную деятельность.
Вот его собственные признания по этому поводу (из показаний Ч.С.К, 1917 г.):
«Заручившись письменной исповедью [подчеркнуто Ю. Р.], я написал бывшему императору второе письмо, где утверждал, что Распутин не только находится в состоянии духовной прелести, но является преступником в религиозном и нравственном смысле, ибо, как следовало из исповеди, отец Григорий соблазнял свои жертвы. Я чувствовал, что меня не хотят выслушать и понять. Все это настолько меня удручило, что я сильно заболел — у меня обнаружился паралич лицевого нерва».11
Вслед за обращением к Государю с письмом против Григория Распутина-Нового последовало отстранение епископа Феофана от обязанностей духовника Царской Семьи. Со стороны Государя такое решение не могло не иметь достаточно веских оснований. И они, конечно же, были. Во-первых, Государыня Императрица была возмущена нарушением епископом Феофаном таинства исповеди, если к письму относиться, как к исповеди. А во-вторых, доносу епископа на Друга Царской Семьи просто не поверили, опять же, не без причин. В случае лживости сообщаемой в письме информации, получалось, что епископ выступал в роли не просто доносчика, но распространителя клеветы, почему и был удален из Петербурга.
В конце 1910 г. владыка Феофан был назначен в Крым епископом Таврическим. Это назначение логично было бы увязать с неудовольствием Царя и Царицы. Но в то же время его перевод можно объяснить и вполне прозаическими причинами. В жизнеописаниях владыки Феофана можно встретить мнение, что это место выхлопотала Вел. княгиня Елизавета Феодоровна, поскольку владыка Феофан не отличался крепким здоровьем и нуждался в лечении.
Но и в Крыму епископ Феофан не оставлял своих настойчивых попыток повлиять на Царя и Царицу в вопросе о Распутине. Так, «в начале 1911 года епископ Феофан выступал перед Синодом с предложением официально выразить Императрице неудовольствие в связи с поведением Распутина. Отказываясь, епископы — члены Синода, заявили ему, что это дело как раз лично для него, как духовника Императрицы. Находясь в то время на кафедре в Крыму, он навещал Императрицу Александру Феодоровну, когда Царская Семья приезжала в свою летнюю резиденцию в Ливадии. Осенью 1911 года Владыка говорил с Государыней около полутора часов, и Государыня, как сказал сам Владыка, «была очень обижена». Она, конечно, поняла, что Владыка слышал клевету, распространяемую не только революционерами, но даже и людьми, близкими к Престолу».12
Более подробное изложение событий касательно «обличительной» деятельности архиепископа Феофана в Крыму приведено в воспоминаниях келейника владыки схимонаха Епифания. Приведем достаточно обширную цитату из его воспоминаний, учитывая при этом, что Епифаний стоял на позициях владыки Феофана, вполне разделял его взгляды на рассматриваемые события, и конечно, стремился, защитить владыку от возможных нападок. Но дадим ему высказаться.
«И в печальной истории падения главную роль сыграло высшее петербургское общество. Оно окружило сибирского крестьянина всеми видами соблазнов. И старец не устоял. Высшее столичное общество, дабы взять в руки этого «фаворита» Царской Семьи, поступило с ним бездушно и духовно жестоко. Там не стеснялись в выборе средств. И эти средства стали для Григория Ефимовича страшным ядом. Под их воздействием он превратился в двуликого Януса. При дворе он был «старцем Григорием», целителем, подававшим надежду на жизнь Наследнику, а за порогом царского дворца, в палатах аристократов он слыл уже «Распутиным». О нем ходили непристойные анекдоты, весело-мрачные рассказы и толки. И об этой трагической двойственности «старца Григория», сокрытой от Царской Семьи, пришлось говорить Преосвященному Феофану Императрице Александре Федоровне. Владыка Феофан хотел, чтобы это представление имело характер мнения Епископата Церкви, и он предлагал членам Святейшего Синода и иным иерархам сделать это сообща, от лица многих. В частности, он предлагал это Архиепископу Сергию (Страгородскому), в бытность его ректором С.-Петербургской Духовной Академии, с которым имел тесные служебные отношения. Но никто из иерархов Церкви не решился на этот ответственный шаг. Все епископы, с которыми пришлось говорить Владыке Феофану, высказывали одно и то же мнение: «Вы духовник Ее Величества. И это — ваш личный долг».
Поступая так, Владыка Феофан не отказывался от своего долга. Но он не хотел высказать свое личное мнение, с которым могли и не посчитаться. А вот не посчитаться с мнением Епископата Царская Семья уже не смогла бы.
Но Епископат Церкви уклонился от щекотливой миссии представления Царствующим Особам по поводу репутации старца Григория Ефимовича, что использовалось врагами как Церкви, так и государства. При этом положении Епископ Феофан, как духовник Государыни, был вынужден просить у нее высочайшей аудиенции. В нравственной чистоте ее и в том, что разговоры о ней и Распутине являются бессовестной, грязной и безобразной клеветой на нее, он был совершенно уверен. Ведь ложь и клевета были средством политической борьбы против Монархии. Столичное высшее общество первым начало травлю Царской Семьи, а революционеры перехватили инициативу, доведя до абсурда великосветскую версию.
Аудиенция у Государыни продолжалась, по свидетельству Владыки Феофана, полтора часа. Кто близко знал Преосвященного, тому по опыту известно, насколько он был деликатен, говоря о ком-либо. К примеру, Владыка никогда никого не называл на «ты», даже мальчиков-гимназистов. Он избегал самой возможности осудить человека, в данном случае Григория Ефимовича и тем более Государыню Императрицу. Но она, как выразился сам Владыка, страшно обиделась.
Очевидно, она подумала, что и он верит безобразной клевете, которую распространяли круги, близкие к Престолу, мстя Императрице за то, что Она, по природной застенчивости, не сумела создать близких отношений с высшим светом. Святитель Феофан исполнил свой нравственный долг, и несмотря на личную невыгоду и опасность, пошел на аудиенцию к Царице, чтобы открыть ей ужасающую правду о старце, которого она почитала как лечителя своего сына.
За это Владыка Феофан поплатился фактической ссылкой из Крыма в Астрахань, где получил тропическую малярию и туберкулез горла.
Весьма характерно то, что клеветники совершенно умалчивают об этой высочайшей аудиенции. А почему? Да потому что мужество Святителя, проявленное им при этом, противоречит той состряпанной ими лжи, согласно которой Епископ Феофан ввел Распутина во Дворец».13
Слова и доводы Епифания были бы убедительными при одном единственном условии: притом, что информация, на которой строил свой обвинительный вердикт владыка Феофан, соответствовала действительности. Однако те несуразицы и вопросы, которые правомерно возникают в отношении «анонимной» исповеди, не позволяют относиться к ней, как к достоверному свидетельству. Скорее, как к ложному свидетельству. Укажем на то, что желающих отточить литературные приемы в жанре эротической фантастики было и есть предостаточно. В главе 8 «Агенты дьявола» мы попытаемся обосновать утверждение, что автором подметного письма был ни кто иной, как бывший иеромонах Илиодор (Труфанов).
Выслушав схимонаха Епифания, постараемся взглянуть на изложенные события с позиции Государя и Государыни. Не трудно представить, насколько была неприятна, тягостна Их Величествам бестактная назойливость епископа Феофана. Вот почему оставался епископ Феофан в Крыму недолго и был переведен в Астрахань. Как пишут Ф. Бэттс и В. Марченко, «хотя Августейшая Семья и сохранила горячую личную приязнь и расположение к владыке Феофану, он был переведен из Крыма в Астрахань осенью 1912 года, дабы, по-видимому, избежать неловких ситуаций при официальных встречах с Царской Семьей во время их визитов в Ливадию. Слухи о том, что Государыня, проявляя свое неудовольствие, в виде наказания перевела его, представляются неверными, оцениваемые по прошествии времени от аудиенции епископа у Государыни и его фактического перевода в Астрахань. В 1913 году он вернулся в центральный регион Империи Архиепископом Полтавским и Переяславским».14
Радзинский приводит слова, сказанные епископом Феофаном товарищу обер-прокурора Св. Синода Даманскому по поводу Распутина и в связи с новым переводом в Астрахань: «Распутин — сосуд дьявола, настанет время, Господь покарает его и его защитников» [Царя и Царицу?! — Ю. Р.].15
Бедный епископ Феофан, если и изрек эти страшные слова, то, конечно, будучи ослеплен, если не чувством мести, то крайней досады и обиды.
Юрий Рассулин
